Июльские ночи отвратительно светлы.

Я не могу считать их настоящими ночами, потому что настоящие ночи чёрные, в крайнем случае - густого благородного индиго, а эти не синие даже – мутно-серые.

Может быть, из-за этого перед наступлением июля меня охватывает глухая нервная тоска, и бабушка робко спрашивает, глядя в мои больные глаза, не еду ли я на какую-нибудь игру этим летом.

Я не еду. Уже несколько лет я не езжу на игры в июле, вместо этого все тридцать с хвостиком дней скитаясь по неведомым бабушке подругам, и совсем не ночуя дома.

Июль – странный месяц. Кажется, у него нет своего характера, и изюминки никакой нет, кроме того, что он “макушка лета”.

Неподвижный месяц.

Застывший.

Мёртвый.

Месяц, когда время безмятежным и ленивым прозрачным пластом лежит поверх мира.

Если смотреть на кладбище с маленького трамплина, кажется, что каждый вечер солнце истекает над ним кровью на острых пиках деревьев. И если не отрывать взгляда от его исчезающего поверженного диска, одновременно играя на флейте, кажется, что мелодия достаёт до какой-то невообразимой древности. Такие закаты всегда чарующе красивы, ветрены и красны...

В июле я не провожаю сияющего короля древности в его последний путь, в ночное странствие по океанам мрака. Он вряд ли замечает, что к нему вечерами обращается на одну пару глаз меньше, и вряд ли ему есть дело до того, что глаза эти открываются точно в момент наступления первых сумерек.

С каждым годом, с каждым июлем я всё чётче ощущаю эту внезапную границу между царством дня и княжеством ночи, и если в прошлый раз чутьё пробудилось к последней декаде, то в этот раз сумерки властно позвали меня уже в первые дни.

Я выхожу в город, когда июльская подделка под темноту опускает на улицы свои грязно-серые одежды, и иду, почти ощущая лицом и грудью их пыльное невесомое прикосновение. Я – похожая в полутьме на тысячу таких же девушек, торопливо шагающих в одиночку по остывающему асфальту, на котором уже не видна пыль.

В городе очень много бродячих собак и голубей. Поэтому нет ничего удивительного в том, что порой где-то над головой свистит рассекаемый жёсткими крыльями воздух, или цокают в переулке по асфальту собачьи когти. Я никогда не успеваю заметить животных – июльская неверная ночь мешает видеть.

Впрочем, это могут быть и не голуби – этой весной, когда я шла от университета к набережной по безлюдным железнодорожным рельсам, надо мной кричали вороны. Две больших чёрных птицы чуть не стлались под мои ноги, потом взмывали вверх, но не уходили в небо, продолжая кружить, задевая меня крыльями, будто настойчиво пытаясь объяснить что-то. Я испугалась только тогда, когда вспомнила, что в таких случаях полагается бояться. Ведь полагается?.. меня начали озадачивать элементарные вещи.

Таким поздним вечером там, куда я иду, уже не бывает людей, кроме моей бывшей компании. Оглядываясь назад, на жизнь до непрерывной череды июлей, я с удивлением улыбаюсь: как можно было жить такой жизнью? Глупо и безнадёжно, без смысла, без цели. Игры – пожалуй, единственное, о чём стоит сожалеть... да, мне не хватает их, мгновений, когда моими устами говорил замолкший много веков назад герой, моими глазами видели те, кто никогда не имел возможности увидеть собственными. Это было прекрасно. Я подозреваю, что именно этот дар стал причиной, по которой в мою жизнь пришло июльское благословение...

И пусть те, кто называл себя моими друзьями и подругами, продолжают ночами бродить по могилам, считая себя могущественными магами, вампирами, повелителями жизни и смерти, мечтая встретиться с нежитью или хотя бы увидеть призрака. Я больше не нуждаюсь в этом ребяческом подтверждении своей значимости и силы в мире, потому что я – знаю.

В старом логу, над речкой, подмывающей земляной бок погоста, ночь темнее. Воздух влажнее и гуще, и, переходя мостик, кроме смрада отходов, спускаемых в реку, я чувствую спиной внимательный взгляд. Привычно передёргиваю лопатками – наверное, дух реки до сих пор не простил людям осквернения воды, а может, опять чью-то могилу размыло течением, и кости легли на мглистое дно... Я даже отдалённо не могу представить, что должен чувствовать тот, чей последний приют осыпался в быстрые волны... Но мне не сюда.

Я прохожу дальше и поднимаюсь по крутому склону холма, ныряю под вырастающую на пути опору линии электропередач, которая почему-то не нарушает тишины и потусторонности этого места, и, наконец, кладбище в своём праве. Молчаливый привратник – разрушающаяся могила выше по холму – пропускает меня. Я молча приветствую с каждым годом всё сильнее клонящуюся ограду и дерево на краю обрыва, и синюю пронзительную звезду, всегда ослепительно сияющую над ними, какие бы тучи ни закрывали небо.

Мои волосы трогает ветер, щеки касается свежий лист; словно ласковая ледяная рука пробегает вниз по позвоночнику... Души усопших, ставшие ветром, шёпотом, древесным соком, кладбищенской травой... Желающие только вновь ощутить дыхание жизни рядом, на мгновение вспомнить - как это.

Они знают меня.

Я знаю их.

Но я пришла не к ним.

Над кладбищем на тёмный бархат неба нашиты далёкие ясные звёзды, и воздух напоен древней памятью.

Здесь он не грязно-серый, как в городе, нет, – всё вокруг видно будто сквозь толщу дымчатого топаза, и снова кажется, что само время – вот оно, лежит, неподвижное, как ленивый сонный зверь, и можно сдвинуть его туда, куда нужно тебе...

Я выхожу наверх. Здесь самые старые могилы, ставшие уже землёй, не осталось даже холмиков. Деревья отступают назад, оставляя покрытое лишь редкой травой пространство. Это обрыв, самая высокая точка пространства; где-то внизу – невидимая озлобленная река, вверху – равнодушный хрустальный свет, а я, стоящая босыми ногами на самом краю, на сухих июльских стебельках, оказываюсь между небом и землёй. Везде и нигде.

И дешёвая разборная флейта на две октавы посылает моё дыхание вперёд, тонким стремительным импульсом, и гибкий извив мелодии бьёт в топазовую линзу времён. По ней змеится широкая трещина, и сквозь раскол, заставляя за моей спиной испуганно взвыть души-ветер, выливается в наш мир колдовской призрачно-синий лунный свет, в который раз безошибочно отыскивая моё сердце.

Мне больно.

Но я готова и дальше терпеть эту боль, так, как терпела её несколько лет до этого, каждый июль, каждую ночь...

Я лежу до рассвета на голом пятачке, позволяя холодной луне пить моё тепло, оставляя взамен безразличие и вселенское спокойствие, чувствуя, как подо мной едва заметно нагревается вершина холма – точнее, вершина исполинского кургана, насыпанного здесь в незапамятные времена для великого мертвеца, чьи деяния были прокляты и преданы забвению, как и его имя.

Холодная роса бриллиантами скатывается с моего лица, одежды, волос, когда утром, дрожа на обычном речном ветру, я с трудом поднимаюсь и глажу ладонью поверхность земли, скрывающую купол гробницы.

Подожди.

Ещё немного потерпи.

Ещё чуть-чуть, несколько лет, а может, меньше, - и ты вернёшься.

Откуда-то мне известно, что ты уже едва заметно шевелишься, дрожат тени ресниц на гладких щеках в неподвижном свете мёртвых факелов, и бескровные губы вздрагивают, и, если приложить ухо к холодной груди, раз в несколько дней можно услышать толчок просыпающегося сердца.

Я обязательно верну тебя.

Входя под утренние, розовые в рассвете ветви, я почему-то нисколько не удивляюсь, замечая на самой границе открытого пространства следы собачьих когтей. Так и должно быть... следа быстрых крыльев в воздухе не задержишь, но я догадываюсь и об этом.

Сегодня ночью я вновь приду, и на следующую ночь тоже, и так – до конца месяца, и в будущем году, пока земля не выпустит, наконец, то, что ей не принадлежит.

А до вечера я буду кричать во сне на непонятном языке и плакать, и сны мои, жестокие июльские сны, будут полны колдовского лунного света, чёрных кружев, и режущего свиста крыльев...