Скажи, о чем ты плачешь во сне?

О. Медведев

Я смотрю в бесконечную тьму космоса. А белые крапинки мешают мне, отвлекают от затягивающей черной глубины. Иногда я начинаю ненавидеть эти сияющие точки слепящего света, а иногда всей душой стремлюсь раствориться в них. По крайней мере, всей той частью души, что у меня осталась.

Тяжелое дыхание за спиной. Я оборачиваюсь прежде, чем он обратится ко мне: не хочу знать, как он назовет меня. Потому что не назовет. Или скажет – “ученик”. А у меня есть имя. Опозоренное, мертвое, сейчас уже почти не мое, но – имя. Меня зовут...

- Я слушаю, учитель.

Он говорит.

Я буду работать в команде, разыскивающей артефакты джедаев... Я вылетаю немедленно... Меня отправляют к людям!!!

Я молчу, рассматривая его.

Я киваю.

Мне вот уже в который раз приходит в голову вопрос, который я ему никогда не задам: твоя душа так же изуродована и заключена в броню, как твое тело? Или она живая – там, внутри?

* * *

Другой вопрос я задаю себе, через иллюминатор шаттла вглядываясь в россыпь звезд. Сегодня мне как никогда хочется слиться с их холодным сиянием – чтобы погасить пламя, сжигающее меня изнутри. Что это горит? Остатки того, прежнего? Или тяжелые черные доспехи, так похожие на броню Вейдера, в которые я заковывал свою душу пять лет?

Ответь мне, Учитель!

Скажи, что это: награда или жестокая шутка?!

Краткие досье на людей, с которыми я буду работать. Четыре имени. Четыре голографических изображения.

Шон Вернер.

Рик Кристолл.

Тарья Турунен.

Аксель Морган.

Первых двоих я запоминаю автоматически – лица, прикрытие, профессии... эти люди мне никто. Ах, товарищи? Пусть так. Все равно они не станут мне ближе, чем...

Вы, оставшиеся двое, - вспомните ли меня? И если да – кем? Кто для вас будет тот незнакомый седой парень в черном с жестокими глазами, смотрящий на меня с той стороны стекла?

А я? Смогу вас принять такими, какими вы стали за эти бесконечные пять лет, когда я не знал ничего о вашей судьбе?

Слишком внезапно нас разлучили, слишком быстро и бесцеремонно... Вы оба теперь десантники, один – пилот, другая – врач... Получила-таки свой диплом.

Но это я знаю о вас хоть немного, а вы? Ждете? Или давно оплакали и похоронили? Знаете ли вы, кем я стал?

Вопросы, вопросы... назойливые, жалящие, не дающие уснуть – я сегодня как ребенок, которому обещали подарок завтра. “И если ты сейчас ляжешь в постельку и закроешь глазки, завтра сразу же наступит”. И он мается, бедный, ворочается с боку на бок, буровит одеяло, изо всех сил старается спать – и не может. Его тоже обступили вопросы, являющиеся из темноты.

Я не ворочаюсь, я даже не лег в свою “постельку” - узкую незастланную койку. Я стою возле иллюминатора в почти полной темноте, и мне кажется чудовищно неправильным, что волосы мои, длиной до плеч, холодно-белые, а не того обжигающе-лисьего цвета, которым щеголял мальчишка по имени...

Мама, а может, зря ты не пустила меня в джедаи?

Я помню этот день, мне было четыре года. Жарко палило солнце. Там, куда оно не доставало, тянулись резкие черные тени. Так я и запомнил – солнце и тени... и черный силуэт матери, стоящей в дверях, резко говорящей кому-то:

- Нет. Мой мальчик останется дома.

Невнятный мужской голос в ответ. Долгий, убеждающий. Двухлетний карапуз-братишка, протопотавший через комнату и ухвативший меня за рубашку тонкими ручонками.

- Он – старший мужчина в этом доме!

- Не смешите, ребенку четыре года.

- Спросите его сами. – мать резко отходит из проема в сторону и солнце ударяет мне прямо в глаза. Я мгновенно слепну и некоторое время промаргиваюсь, вытирая кулаком брызнувшие от неожиданности слезы.

- Мальчик, ты хочешь вступить в орден рыцарей джедаев? Там ты сможешь по-настоящему научиться владеть своей Силой и контролировать ее. В один прекрасный день ты по праву займешь место среди нас.

Наконец, сквозь слезы щурясь против яркого света, я могу разглядеть того, кто говорит: взрослый в коричневом плаще-хламиде, очень напряженный и серьезный. Он что, и правда обращается ко мне? Такой взрослый – ждет моего ответа... Маму я не могу видеть, поэтому домысливаю ее изящную, но крепкую фигуру, яркое платье, темные волосы, заплетенные в длинную косу – и позу неуверенности, в которой она напряженно, прислонившись к стене снаружи, ждет моего ответа. Я должен сказать сам?

Я щурюсь на незнакомого человека, зачем-то оглядываюсь в прохладную тень комнаты, хоть и не вижу ничего, кроме зеленых загогулин; покрепче обнимаю братика – а он затих и вцепился в меня изо всех сил. Темненький, как мама, с мамиными же огромными карими глазами – я чувствую его доверчивое дыхание. И почему-то хочу реветь. И тихо, чтобы не заплакать, говорю чужому:

- Я не хочу с Вами.

- Мальчик, подумай, - убедительно произносит он, и его глаза просят меня сказать “да”. Наверно, я ему очень нужен. Но я не хочу! Мне нужна мама и Аксель! Глаза мои начинают наполняться слезами, в носу становится горячо, я понимаю, что сейчас все-таки зареву, - но упрямо открываю рот объяснить ему, что... Вместо меня начинает рыдать Аксель.

В голос, надрывно, самозабвенно, как умеют только дети, мой братик захлебывался плачем. Взрослые думают, что в два года еще ничего не понимаешь – но я уверен, это была искренняя помощь, все, что он мог сделать в тот момент.

И это сработало.

Человек в плаще вздохнул, огорченно пожал плечами и ушел. Он отошел от порога - и мама вбежала в комнатку, упала на колени и крепко-крепко притиснула нас к себе, будто боялась, что мы исчезнем. Я немного постоял, неуверенно глядя на маму, от которой волнами исходил страх, на всхлипывающего брата – и тоже зарыдал...

Где ты, мальчишка, который не стыдился плакать? Я помню, тебя звали Крис, и ты был похож на отца, которого никогда не знал. Ты мог бы стать падаваном, даже, может быть, рыцарем – хотя нет, тебе ведь сровнялось шестнадцать, когда Орден был уничтожен. Ну что ж, тогда ты пал бы смертью храбрых, защищая его – насколько было б лучше, правда? Мертвые сраму не имут. Седое отражение горько улыбается.

Крис Морган, ты умер или нет? Если тот, кто носит это имя, сам не произносил его уже несколько лет, даже в мыслях? Может, действительно, тебя давно нет, а человек с твоим лицом – просто шутка природы, клон?

Со вздохом я подхожу вплотную к иллюминатору (быстрая ухмылка дергает уголок губ – балахон, который я зябко запахиваю, точь-в-точь как у того джедая, только цвета другого, черного) и прижимаюсь лбом к ледяному стеклу. Мерцание маленького светильничка неверно обрисовывает контур силуэта. Теперь, в наплывшей на стекло черноте, я вижу звезды без помех. Точнее, я смотрю на звезды. Вижу я только двух мальчишек...

Крис Морган не стал джедаем. Он спокойно вырос в своей деревушке на краю вселенной, среди зелени и степей, с горами на горизонте, и зеленые глаза смотрели на мир дерзко и насмешливо, а волосы его младшего брата-почти-сына Акселя к четырнадцати годам начали-таки отливать бешеной лисой. Так уж случилось, потерпевшую поражение Республику здесь поддерживали традиционно, и, незаметно для себя, Морганы стали считать себя республиканцами. Когда вдруг...

Почему все случается “вдруг”? Зачем профессор Хааки Турунен, нелюдимый человек, живший одиночкой на отшибе, выбрал именно тот год, чтобы умереть? Почему его единственная дочь выбрала для обучения именно имперскую академию? Ясно одно: если в республиканской деревне появляется девица в форме имперского курсанта, это должно привлечь всеобщее внимание. А имперцев у нас не любили...

Я смотрю на далекие холодные звезды.

Я помню сиплый голос, умоляющий нас “постеречь, а то очень надо...” Ему было надо на пьянку, и мы это отлично знали. И от всей души радовались возможности без помех поглазеть на эту неведомую зверушку – имперскую курсантку. Какая она? Чем отличается от нас? Люди ли вообще эти имперцы?..

И братья Морганы смело двинулись навстречу опасности, ради смеха замотавшись в какое-то совершенно невообразимое тряпье, почти отнявшее у них сходство с человеками.

Бедная девочка... Мы старались изо всех сил доказать превосходство республиканского юмора над имперской психикой, ради чего я гнал как заведенный, а Аксель согласно кивал и важно заносил “протокол допроса” в блокнотик. Не знаю, чем конкретно мы ее доконали, бреднями о гигантской блохе, танцевавшей степ и проваливавшейся в башмак, “грязевым панцирем”, якобы обнаруженном на ней независимой республиканской экспертизой в нашем лице, или душераздирающим рассказом о колонии вшей в моих художественно растрепанных патлах, только к концу процедуры я физически ощущал исходящие от нее волны бессильной ненависти и омерзения. Не знаю, хватило бы моей совести продолжать или нет, – просто из принципа - но Аксель сообщил, что идет спать, и я ухватился за эту единственную действительно светлую мысль сегодняшней ночи.

Спать я не смог.

И только спустя пару часов понял, почему.

Меня тянуло туда, в тесную комнатку, к одинокой испуганной девочке, так наивно пытавшейся скрыться за маской высокомерия.

Меня заела совесть? - Да.

Я жалел ее? - Да, кажется.

Но это было не все...

Уже держа пальцы на ручке нужной двери, я осознал: мне нужно было увидеть ее лицо. И никакими рациональными причинами этого не объяснить. Иногда судьба ведет нас, не спрашивая на то согласия.

Войдя, я вздрогнул: ее так никто и не отвязал. Вряд ли сюда вообще кто-то после нас заглядывал. А она, услышав меня...

Проклятье, я не помню!

Моя больная память за пять лет одиночества так часто обращалась к той ночи, что воспоминания затерлись. Осталось невнятное белесое пятно и обрывки...

Одно помню ярко: ее лицо. Увиденное в резком луче фонарика. И помню – космическую ледяную глубину, наполненную режущим звездным светом, вдруг окутавшую и начавшую поглощать меня при взгляде на эти короткие темно-рыжие волосы, гневные карие глаза, молочно-белую кожу... Продолжая по инерции что-то говорить, я впервые видел во плоти мою звезду, мою жизнь, ту единственную женщину, ради которой...

Мамочка, ты ведь поняла бы меня? Ты же сама рассказывала нам сказки о любви с первого взгляда...

Я разрывался той ночью, не зная как совместить эти две половинки меня, две части моей души: родину, друзей, самого себя – и ее, Тарью Турунен, ребенка с фанатичным блеском в глазах.

Мы прятались под одним одеялом, вцепившись друг в друга и боясь рассвета, как мотыльки-однодневки боятся наступления ночи. Я уже решил тогда, что помогу ей бежать, а сам погибну случайно, потому что не смогу жить, зная, что где-то есть эта девушка – где-то, не здесь! И неважно было, что девушка старше меня на целый год...

Но рассвет наступал неумолимо, ведя за собой необходимость решать – теперь, немедленно; а мы боялись. Мы боялись до дрожи, и заглушали этот страх поцелуями, робкими и отчаянными одновременно, невинными и искренними. Черт, я не могу соврать себе, что ничего от нее тогда не хотел! Но я не мог испоганить чистого доверия, серебряные струны которого звучали между нами.

И рассвет пришел, серый и неверный, заставший спящей всю деревню, кроме нас. Мне не удалось принудить себя попрощаться даже с братом, я чувствовал – Аксель, выросший за моим плечом, сделает неверный выбор, а наша мама не заслужила потери обоих. Да, рыжий щенок Морган принял решение: я улетал в Империю.

Я – предатель. Я отворачиваюсь от иллюминатора и опускаюсь на пол, обхватываю руками колени, пряча в них лицо.

Я – предатель. Я знаю, как выглядит мой ад: там те, кого я предал, обвиняют меня. Там руины моей деревни и мертвые ее жители. Единожды предавши – кто тебе поверит?

Я – предатель. И я не сумел защитить даже того, кто остался со мной.

Аксель, маленький братик, ты летишь сейчас на одном шаттле со мной, а я не имею права показаться тебе! Потому что так приказал Лорд Вейдер, и я не смею ослушаться. Ты бы не побоялся, правда? Или?..

Я не знаю, какой ты сейчас... но в то утро ты понял все, и ты пришел на помощь двум романтикам, замахнувшимся на побег и не знающим даже, как запустить автопилот. Я был страшно зол, ты помнишь? Я пытался кричать, пытался командовать, а когда это не помогло, решил убедить. Вышло так, что ты убедил меня.

Почему тогда я сдался? Понял, что ты тоже принял свое первое взрослое решение? Или вспомнил, что ты половину сознательной жизни провел в мастерских старых пилотов? Что толку теперь гадать об этом, я так хорошо спрятал когда-то свои мысли и чувства, что сам до сих пор не могу многого отыскать на этом кладбище

Кладбище...

Знаешь, Аксель, что во всем этом хорошо? Единственное, что хорошо? То, что ты, похоже, не знаешь, что произошло после нашего бегства.

Наши голыми руками разорвали официальный шаттл, прилетевший забрать Тарью. Вместе с пилотом.

Тогда к нам пришла Империя.

Вейдер... учитель... показывал мне то, что там осталось. Я посмотрел – и не произнес ни слова. Просто с тех пор я седой.

Этой крови мне не смыть никогда. Простите меня, вы слышите? Это все, что я могу – просить прощения, исходить покаянным криком в пустоту смерти, зная, что никогда не услышу ответа.

Не поднимая лица, выбрасываю вперед руку, представляю, как светильничек летит в стену – шорох, удар, жалобный звяк. Жаль, что не разбился...

Умоляю, не думайте, что нет справедливости. Я расплатился. Пять лет наедине со своей больной памятью я тысячу раз пережил вашу смерть, каждого в отдельности и всех вместе. Только мамину – не посмел.

Мама, что ты подумала, не найдя утром своих сыновей? Ты единственная, кто простил нас. Для меня ты всегда жива, мама...

Мы оставили тебя в прошлом, стараясь и одновременно боясь забыть, живя одним настоящим, тем сияющим мгновением, каким казалась нам наша жизнь – а на имперской посадочной площадке нас встречало будущее, закованное в черные доспехи.

Этот страшный человек разъединил нас, не давая ничего знать друг о друге, теперь сводит ради какой-то одному ему понятной цели – но я не могу ненавидеть его. Он единственный был рядом со мной, больше – никого, ни одного лица, только тьма и звезды.

Я устал. И все, что мне остается – это расслабиться и плыть по течению. Или так должно быть? Это судьба? Предопределение? В любом случае – танцуй свой танец... Воспользуйся шансом.

* * *

Я выхожу из каюты, когда все уже сгрузились и разошлись. Я стремительно шагаю по коридору, а навстречу мне в открытый шлюз врывается живой ветер. Он гуляет в узкой трубе коридора, развевая тяжелые полы моих черных одеяний и легкие пряди моих белых волос. Я почти разучился улыбаться, но я улыбаюсь ему: здравствуй.

Мне кажется, что эти теплые воздушные потоки сметают шелуху страха и неуверенности, оставляя лишь крошечную рождающуюся надежду. Какая разница, зачем Учитель делает это? Как странно позволить себе надеяться... Но, в конце концов, мне только двадцать один!

Я иду. Все ближе светлое пятно выхода, за которым – мир. И я улыбнусь ему, выйдя на трап.

Я, адепт Темной Стороны.

Я, ученик Дарта Вейдера.

Я... Крис Морган.